Мы её боялись. И не любили. А она учила нас русскому и литературе. Учила как умела, то есть так, как не надо, но как положено было учить. И мы не любили ни русский, ни литературу.
Мы выросли. Мы поняли, что ничего мы не поняли. И что школьные онегин с печориным сидят у нас в печёнках до конца дней наших и периодически ругаются там из-за сравнительной характеристики на обоих. И что есть у них однофамильцы, тоже Онегин с тоже Печориным, но они, оказывается, вовсе не те, за кого себя выдавали, пока мы по ним проходили. Словом, в действительности всё совсем не так, как на самом деле. Нам захотелось почитать, и оказалось, что это не так уж и противно! И что иногда за неимением прозы на безрыбье-то вполне сойдут и стихи.
…О, эта страшная тема для сочинения – «Что хотел сказать автор…», — она ещё долго снилась нам, и хотелось подловить этого автора где-нибудь в подъезде многоэтажки и спросить нехорошим голосом – ну что, что, что ты там уже хотел сказать, говори давай?!!
Мы стали успешны. Или неуспешны, кто как. Нам захотелось сменить работу навсегда, начать бешено радоваться тому, что прежде злило, захотелось спать до полудня и колобродить ночами, сбиваться в стаи и думать, что нас много и мы настоящие, что скоро всё будет хорошо… Да-да, в конце всё непременно будет хорошо! Доказано в ходе многочисленных экспериментов: если ещё не хорошо – значит, это ещё не конец, но с другой стороны, это же хорошо! Потому что палку о трёх концах ещё можно себе представить, но представлять себе палку о двух концах можно только одновременно с пачкой пряников рядом, лучше мятных и без начинки. Мы снова перестали читать – и зачем-то начали писать. И начали думать, что нас кто-то тайком читает, хотя нам самим неясно, зачем.
А нас и вправду начали читать! Не всех, но кого-то – начали. А ведь известное дело: те, кого читают – они писатели. Авторы то бишь.
…Тэээээкс, так что там нам хотел сказать автор, но так и не сказал, зоразо, утаил, мерзавец, зашифровал в букивках, сабака злая?!!
И тут мы поняли главное. Или не поняли – кто как. Но те, кто поняли – они поняли, что их не поняли и никогда уже не поймут, потому что слова для понимания не нужны. И что придётся дальше с этим жить, и считать лайки, и лайкать подсчёты. И объяснять, что же на самом деле хотел сказать ошалелый автор, и давно ли это с ним, и за что его так, и почему он раньше об этом молчал, мы бы всем миром да враз, он наш герой, мы за него горой! И осознавать, что «я – это я, но это не я» — это практически приговор.
…Жаль, что так и не пришёл… и не объяснил, что же он хотел сказать… но выговор-то уж…
Да, без выговора в ожидании приговора — просто никуда. Можно мне сразу два? Или даже три? Можно с занесением, главное – чтоб не с вынесением, поскольку всё равно невыносимо. Проносится слух: всё, что автор хотел сказать, он уже сказал, и больше ничего он не скажет. Обложите его налогами непомерными или дайте сыру санкционного вволю – не скажет, не скажет, потому что сам не знает, что он хотел сказать и хотел ли вообще. Он сказал ровно то, что сказал, и до смысла сказанного ему дела нет, потому что электрон сбежал на другую орбиту, а за ним и остальные потянулись кто куда, нарушив законы физики и математики, наплевав на логику и здравый смысл.
И остаётся лишь дорожить подаренным так не вовремя знанием, что стихи – это вовсе не то, что следует учить наизусть, а то, что спасает, когда перестаёт хватать воздуха, то, что надо проживать, но не прожёвывать, как нас учили. Ритм строки шаманит, уводя ввысь, туда, где воздуха ещё меньше, но где солнце – не как на ладони, а уже почти на ладони, и ладоням жарко, и пальцы выстукивают ритм по ни в чём не повинным буквам, и закольцовывается ветер, превращаясь в смерч, но уже не страшно, хотя немножечко жутко. Жутко, потому что ты понимаешь, что ты – это не ты настоящий, это ты прошлый и ты будущий, но это и есть ты настоящий, потому что стихи не терпят фальши. Но как узнать, если вдруг эти строчки, так быстро забывшие о том, кому обязаны рождением, — если они, прогуливаясь середь публики, вдруг по неопытности, по задиристости — зацепили кого-то, — как узнать, счастье это или скорбь вселенская? Зацепили – значит, они живые, реальные, значит, это было, было, было, с автором было, с читателем было, если и не было – значит, будет… Или не будет. Строчки не живут в неволе. Они вянут, они начинают тосковать, они сворачиваются в жалкий клубочек, скукоживаются, смотрят укоризненно на своего автора (ага! они наконец-то про него вспомнили!). Они просят защиты, — но как защитить их автору, когда и сам он беззащитен на чужих ветрах? Препарированные, заспиртованные, прибитые гвоздями — к школьной доске ли, к окружающей ли действительности, — несчастные строчки теряют голос, перестают жить. Вроде и крылышки переливаются, и усики на месте, и ножек вон сколько – да только не улетит бабочка с булавки, как ей ни нукай, как овсу ни сыпь…
…Так всё-таки, что там с автором-то, что он хотел сказать? Давай уже, говори, тебе последнее слово предоставлено!
А сказать-то и нечего. Потому как всё уже сказано и обо всём уже умолчано, и лирический герой с лирической героиней друг с другом не знакомы и не испытывают никакого желания проработать сценарий нечаянной встречи, и нет категоричных «да» и «нет», а есть лишь – «я уверен, что, кажется, может быть, да, но весь мир мне кричит, что давно уже нет».
А может, это ещё и не стихи вовсе? Или уже не стихи…
И только полнолуние – вечно. Потому что оно в конце. А в конце, как известно, всё будет хорошо.
18.06.2019
